10 марта 1920 года родился автор культового романа «Пена дней» Борис Виан.

Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
Н. С. Гумилев, «Выбор»

Борис Виан умер не как-нибудь. Он символично скончался 23 июня 1959 года на премьере фильма, поставленного по его треш-триллеру «Я приду плюнуть на ваши могилы». Виан выдержал всего десять минут просмотра, потом закатил глаза, откинулся на спинку кресла и умер, не приходя в сознание, в «скорой помощи» по дороге в больницу. То есть, последнее, что он видел в своей жизни, – то низкопробное «криминальное чтиво», та жуть, которую он сам сотворил…

Число Виана – десять. Он родился 10 марта, написал 10 романов, ему было суждено 10 лет литературного творчества, и его сердце разорвалось через 10 минут просмотра фильма по собственному «шедевру», который начался в 10 часов утра… Стоп. Давайте – как бывает в фильмах, поставленных по треш-триллерам – вернемся к тому, с чего все начиналось, и попробуем разобраться, почему все закончилось именно так.

Хороший, плохой, негр

Итак, Виан родился 10 марта 1920 года в городке Виль-ДґАвре недалеко от Парижа и получил странное для коренного француза имя «Борис» — в честь оперы «Борис Годунов», по которой с ума сходила его музыкальная матушка… Нет, не то. «Прокручиваем» вперед… Вот! Виану два года. Он перенес сильнейшую ангину с осложнениями на сердце, заполучает ревматизм на всю жизнь. Пятнадцать лет. Виан заболевает брюшным тифом. Опять последствия на сердце. Всё! Формирование бренного тела будущего писателя завершено: порок сердца, аортальная недостаточность. Виан выбирает свою раннюю смерть, решив играть на трубе, что было ему категорически противопоказано – но что безусловно отражало (уже тогда, в пятнадцать лет!) его отчаянный, страстный – и философский одновременно – взгляд на жизнь – и смерть.

История творчества Бориса Виана – это практически история его болезни. Виан не был здоровым человеком. Как остроумно подметил один исследователь творчества писателя, «сердечная аритмия определила и характерную для Виана аритмию с умонастроениями своего времени». Когда вся Франция переживала тотальное увлечение американской поп-культурой на фоне всеобщей эйфории от освобождения Парижа союзниками, Виан плевал на всех с высокой колокольни. Он играл джаз вопреки всему – играл, как отмечали современники, краешком рта, твердо стоя на широко расставленных ногах. Сладостно, романтично, цветисто – и отчаянно; играл джаз чернее черного. Он осмеливался быть собой – страстно влюбленным в жизнь смертельно больным пессимистом.

Есть такое высказывание (кажется, оно принадлежит Ошо): здоровье у всех здоровых людей одно и то же, а вот болезнь у каждого своя. То есть: болезнь определяет индивидуальность. В каком-то космическом смысле, сама индивидуальность – что-то невообразимо святое на Западе! – и есть самая опасная болезнь, этакий насморк души. В этом эзотерическом смысле Виан тоже, я повторюсь, не был здоровым человеком.

Индивидуальностью он был наделен сверх всякой меры; в нем уживалось как минимум три индивидуума: во-первых, интеллигент, закончивший знаменитую «Центральную школу», гениальный автор «Пены дней», во-вторых, охочий до длинного доллара бумагомаратель Вернон Салливан с кипой бульварных романов-бестселлеров, и, наконец, простой белый негр, который хотел в жизни только одного – играть джаз как Бикс Байдербек (великий американский джазист, 1903-1931). Виан знал, что умрет рано, и жил втрое жаднее, чем любой современный ему французский писатель, расходуя свою до неприличия, по-распутински богатую витальность направо и налево. За что и поплатился.

Пора-пора-порадуемся на своем веку

Да, вся по-Егор-Летовски «долгая счастливая жизнь» Б.Виана, которая началась 10 марта 1920 года и закончилась всего 40 лет спустя, проходила в тени серьезной болезни. Но отчасти именно благодаря этой «божественной тени», которую послала ему судьба, Виан не был до конца ослеплен тем «солнцем», которое заставляет среднестатистический человеческий планктон бездарно радоваться жизни до самой смерти. Он был одноглазым королем в стране ослепленных, солнцем мира, порядка и благополучия. Он был королем-террористом, подрывавшим сами устои этих мира, порядка и благополучия. Он был самым далеким от политики анархистом, какого только можно вообразить. Он был, можно сказать, экзистенциалистом второго поколения (как цветной телевизор взамен чернобелого) – на порядок более экзистенциален, чем сам экзистенциализм. Одинокий, затерявшийся во времени терминатор-посмодернизма, который пришел, чтобы разрыть живые могилы всего того, что подобру-поздорову умерло, и того, чему еще предстоит в интересах человечества умереть.

Символично в этой связи, что вскоре после смерти Виана его красивое, совершенно русское лицо было крепко забыто, хотя и ненадолго. На пророческий пьедестал Виана возвели только два года спустя – и не потому, что он скандально скончался на своей премьере: просто наступили «шестидесятые», и бунтующий против всего и вся писатель-психоделик пришелся ко двору. Мертвый Виан был знаменит так, как не был никогда при жизни, хотя все его лучшие произведения уже давно были опубликованы.

В мире животных

Знаменит после смерти – фактически значит, «забыт при жизни». Но Виан не мог пожаловаться на отсутствие внимания со стороны фортуны. К примеру, в те самые свои роковые 15 лет он получает не только порок сердца на всю жизнь, но и степень бакалавра по латыни и греческому. Еще через два года (в семнадцать) Виан защитил бакалавриат еще по двум дисциплинам: философии и математике! Борис Виан переделал массу всего в своей жизни: писал прозу и стихи (и даже оперы! – вот матушку порадовал), очень хорошо играл на трубе в джазовом оркестре и пел, профессионально переводил книги с английского – в том числе детективные романы Р.Чандлера в стиле noir.

Виан был очень страстным человеком, и главной страстью его был джаз. Если на минуту отвлечься от его литературного наследия – придется признать, что он скорее был джазменом, чем писателем. Так же, как, например, Грибоедов на самом деле был дипломатом, а не писателем-драматургом. Но потомкам на это, безусловно, наплевать.

Вечером стулья, утром – на столе

В 1947 году в США самолет впервые преодолел звуковой барьер. В этом же году больной Борис Виан во Франции преодолел литературный барьер, написав «Пену дней». Современный «Чуме» Альбера Камю роман был (в гораздо большей степени, чем тоскливо умозрительная «Чума»!) хорошей мускулистой пощечиной современному обществу. Это было чудесно: Виан провозгласил новый идеал, новую философию жизни, провозгласил жизнь. Но потом ему как-то удалось наступить на горло собственной песне, и замолчать собственный крик души.

Виан не был хорошим PR-менеджером самого себя. Как я уже говорил, он пытался сидеть на трех стульях, одним из которых был джаз, вторым – его настоящий «шеднерв» (виановский неологизм) – знаменитый роман «Пена дней» (1946), который при жизни писателя прошел катастрофически незамеченным – и его второсортные (если не третьесортные!) бульварные романы, стилизованные под noir а-ля Реймонд Чандлер, которого Виан переводил, эти его романы-демоны, вышедшие под псевдонимом «Вернон Салливан»: «Я приду плюнуть на ваши могилы» (1946), «Все мертвые одного цвета» (1947), «Уничтожим всех уродов» (1948) и «Женщинам не понять» (1950). Как явствует уже из названий произведений «нуарного» цикла, они есть полная похабщина, не достойная прочтения, и при прочтении в этом нельзя не убедиться.

Эти книги писались ради денег, а не по вдохновению (как «Пена…»), и они действительно принесли Виану много денег – вместе со славой – а также безнадежно подорвали его репутацию. Они также послужили причиной одного настоящего убийства: под впечатлением романа «Я приду плюнуть…» торговый служащий Эдмон Руже задушил свою подружку и украсил труп томиком Салливана, раскрытым на сцене убийства. И, наконец, с большой долей вероятности можно предположить, что злополучные романы послужили причиной собственной скоропостижной и двусмысленной смерти Виана. Издав свои брызжущие кровью (и спермой!) отвратительные «черные» бестселлеры, Виан, эта утонченная, возвышенная личность, этот «восторженный бизон», как его называли друзья – успешно перечеркнул «Пену дней», и прославился на всю страну как скандальный бульварный писака, а не как гений, создавший «Пену дней», которая теперь входит школьную программу! Написанные в качестве насмешки над обществом, романы «посмеялись» над самим Вианом. Никто так и не понял, что это просто неудачная шутка (меньше всего Эдмон Руже, бедняга!), и Виан захлебнулся в собственной кровавой «пене дней». И наверняка ведь больное сердце ему нашептывало: «Борис, ты не прав, не пиши бестселлер», но Борис не прислушался…

Нас всех тошнит

В нашей стране, что добавляет юмора в создавшуюся несмешную ситуацию, чернушные романы Виана не столь известны, как «Пена дней». И весьма забавно наблюдать, как в преломлении критики (словно путем выворачивая имени наизнанку) Борис Виан почему-то незаметно (дым в дом, дама в маму) превращается в «наивный сироп». Звучат слова «затянувшееся детство», «эскапизм», «поверхностность», «кукольные герои» и т.п. Столько всего уже было сказано о «сенсориальном пространстве» «Пены дней»! Критики видят словотворчество и розовые очки, но не видят яростного разрушения мира. А ведь герой «Прирожденных убийц» тоже носил розовые очки! В лучшем случае, Виана сравнивают с Хармсом. Конечно, они оба – экстраординарные джентльмены. Но они отличаются, как Джекил и Хайд! Там, где смех Хармса замолкает, сразу обрушивается сводящий с ума хаос, «дальше – тишина». А «Пена дней» – это грустная, но полная веры в лучшее завтра «весенняя песня».

Как и персонажи классической сказки К. Грехема «Ветер в ивах» в главе «Piper at the Gates of Dawn» (знаменитой благодаря дебютному альбому Pink Floyd), герои «Пены…» словно услышали запредельную, божественную мелодию. А когда она замолкла, продолжают жить, но уже на другом уровне, в другом качестве. Словно Нео, побывавший в Матрице и за ее пределами. Как бы ни трагична была история, рассказанная в «Пене дней», грусть эта, как у Пушкина, «светла». Колен и Хлоя – как Ромео и Джульетта. Рожденные друг для друга, нашедшие свою любовь. Они могут умереть без сожаления, как и подобает настоящим партизанам кармы. Хармс – русская безнадега, «Реквием» Моцарта на флейте водосточных труб, Виан же – новая надежда галактики, черный джаз уголком рта. Хармс – Game over, Виан – Mission Complete.

Да, счастье героев Виана, по шейку погруженных в собственную «Матрицу-в-Матрице» (этакую яркую матрешку, уютный «карман» в неуютной реальности), скоротечно. Но может ли современное ему (и нам) общество с его «проверенными», традиционными ценностями дать человеку долговечное счастье?! Больное, чуткое сердце – его безупречная Муза – подсказывало Виану, что нет. Его обреченное сердце строчило в его мозгу, словно на пишущей машинке: нет, нет, нет… Не то и не это, и даже не ничто – строчило, каждой строчкой утверждая не смерть, но жизнь – бесконечный поиск идеала – свободы…

Это не искусство ради искусства, это декларация независимости человека от общества! Это обещание счастья в отдельно взятом теле, а не где-то там, в светлом будущем, яркими плакатными красками нарисованном пропагандой, в будущем, которое так никогда и не настает. Вопреки недалекой критике (проморгавшей «Пену дней» и не оценившей комиксового юмора треш-романов!), герои Виана предельно, до физиологичности, как Томаш из «Невыносимой легкости бытия» Милана Кундеры, – реальны. И реалистичны. Они как раз живут в «настоящем настоящем» – вечном настоящем, в котором только и возможна молодость и жизнь, живут даже не сегодняшним днем, а настоящим моментом: «не думай о секундах свысока…» Почти как даосские мудрецы.

Доброе утро, последний герой

Виан видит не глазами, он видит своим третьим глазом некий запредельный «луч света в темном царстве», разделяющийся на целую радугу цветов, и рисует этими цветами, хотя этот свет и приходит со звезды, потухшей и остывшей миллион лет назад. И отсюда космическая грусть, как в стихах Хуана Рамона Хименеса, и отчаяние, и даже где-то просветленная жестокость, как в песнях Цоя, провидевшего многое: «Солнце моё, Взгляни на меня: Моя ладонь превратилась в кулак, И если есть порох, Дай огня. Вот так». Виан, здоровье которого еще с подросткового возраста висело на волоске, жег весь порох, какой был. Играл на трубе наперекор врачам, любил красивых женщин и новоорлеанский джаз… И плевать хотел на все, что не любил.

Виан жил по самурайскому кодексу: любуясь бесстыдно цветущей сакурой с балкона своей башни из слоновой кости, он без посторонней помощи помнил, что «и это тоже пройдет», осознавал и претворял в жизнь неотвратимость и отвратительность собственной смерти. Для него смерть была на расстоянии вытянутой руки. Отсюда и странная безжалостность вперемешку с мечтательностью: как у писателя-спортсмена-самурая-гея Юкио Мисимы, который сделал себе харакири после безумной попытки реставрации императора. Виану тоже хотелось чего-то этакого, запредельного, хотелось войны со всем и вся. Виан не был пацифистом, как принято считать, скорее он был «арахисовым анархистом», партизаном кармы с пелевинским «глиняным пулеметом», спрятанным в рукаве!

Этот гипотетический пулемет (или, по Виану, «сердцедер») в рукаве был одновременно и его тузом в рукаве, его единственным джокером, который мог принести Виану победу, – ему, обреченному «сердечнику», обреченному «лузеру». Отсюда его восприимчивость, до самой провидческой глубины – иначе не стоило бы и читать.

P.S. А-я-я-яй, убили негра…

Виан был настоящим джедаем, хотя и в запасе по состоянию здоровья. Возможно, именно из-за этого «в запасе» он постепенно накопил критичекую массу злобы на душе… Демоны Виана, такие симпатичные в начале (мелькавшие уже в «Пене дней» где-то в эпизодах), заматерели, отрастили жуткие рога и с володарским хохотом порвали зачахших ангелочков в клочья… Джекил уступил место Хайду. Так уж сложилась его жизнь – быстро, как складывается карточный домик.

По Виану, жизнь – это хаос, в котором невозможно выжить, можно только наслаждаться, чего бы это ни стоило – прямо сейчас. Смерть гарантирована всем, жизнь – не гарантирована никому. Наслаждение жизнью отнимают компромиссы, массы, труд, режим, забытьё. А о смерти – какая она будет – можно лишь гадать. Свою собственную смерть Виан частично нагадал в стихотворении «Попытка смерти» (пер. Д. Свинцова):

Я умру от разрыва аорты.
Будет вечер особого сорта –
В меру чувственный, теплый и ясный
И ужасный

Как видим, даже Виан, щедро наделенный нездоровым воображением, не мог представить, что он умрет совершенно не «чувственным» утром, вот-так-вот, на полный после завтрака желудок – а ведь вся его больная жизнь намекала на какой-то такой неудобоваримый исход!

Текст подготовлен для «Частного Корреспондента»

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>